Неточные совпадения
Мать-попадью степенную,
Попову
дочь безвинную,
Семинариста всякого —
Как чествуете вы?
Кому вдогон, как мерину,
Кричите: го-го-го?..
— Что? Вот что! —
кричал князь, размахивая руками и тотчас же запахивая свой беличий халат. — То, что в вас нет гордости, достоинства, что вы срамите, губите
дочь этим сватовством, подлым, дурацким!
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой»,
дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью,
кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
— Соня!
Дочь! Прости! —
крикнул он и хотел было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь; бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.
Чего я опасался, то и случилось. Швабрин, услыша предложение Пугачева, вышел из себя. «Государь! —
закричал он в исступлении. — Я виноват, я вам солгал; но и Гринев вас обманывает. Эта девушка не племянница здешнего попа: она
дочь Ивана Миронова, который казнен при взятии здешней крепости».
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как
дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла.
Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он сказал, что люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая
дочь Варавки, Лида, сердито
крикнула...
— Ничего не знаете! —
крикнул Диомидов. — Пророка Еноха почитали бы, у него сказано, что искусствам
дочери человеческие от падших ангелов научились, а падшие-то ангелы — кто?
— Приезжает домой светская дама с гостьей и
кричит на горничную: «Зачем это вы переставили мебель и вещи в гостиной так глупо, бессмысленно?» — «Это не я-с, это барышня приказали». Тогда мамаша говорит гостье: «У моей
дочери замечательно остроумная фантазия».
— С ума ты сошла, дура? Смей повторить, мерзавка — ослушница! —
закричала Марья Алексевна, подымаясь с кулаками на
дочь.
— О ком она говорит? —
закричал Сенатор. — А? Как это вы, сестрица, позволяете, чтоб эта, черт знает кто такая, при вас так говорила о
дочери вашего брата? Да и вообще, зачем эта шваль здесь? Вы ее тоже позвали на совет? Что она вам — родственница, что ли?
Хлопая намерзнувшими на холоде руками, принялся он стучать в дверь и
кричать повелительно своей
дочери отпереть ее.
— Да ты с кем разговариваешь-то, путаная голова? — неожиданно
закричал старик. — Вот сперва свою
дочь вырасти… да. А у меня с тобой короткий разговор: вон!
Отступились они от него, сел дедушко на дрожки,
кричит: «Прощай теперь, Варвара, не
дочь ты мне и не хочу тебя видеть, хошь — живи, хошь — с голоду издохни».
Он узнал, что образованные девушки хорошо говорят, и упрекает
дочь, что та говорить не умеет; но чуть она заговорила,
кричит: «Молчи, дура!» Увидел он, что образованные приказчики хорошо одеваются, и сердится на Митю, что у того сюртук плох; но жалованьишко продолжает давать ему самое ничтожное…
Пелагея Егоровна приходит в ужас и в каком-то бессознательном порыве
кричит, схватывая
дочь за руки: «Моя
дочь, не отдам! батюшка, Гордей Карпыч, не шути над материнским сердцем! перестань… истомил всю душу».
— «Али ты думаешь, —
кричит она
дочери, — что я не властна над тобою приказывать?
— Ужо вот старухе-то твоей скажу! —
кричала ему вслед Аннушка. — Седой волос прошиб, а он за девками увязался… Свои
дочери невесты.
— Эй ты, заворуй, выходи, —
кричал Полуэхт Самоварник, выступая храбро вперед. — Вот он, Филипп-то, сам пришел за
дочерью… Отдавай с добра, коли не хочешь отведать горячих в волости.
— Дура, стэрва, собачя
дочь! —
кричала одна, — ты не достойна меня от сюда поцеловать. — И, обернувшись тылом к противнице, она громко шлепнула себя ниже спины. — От сюда! Ось!
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой
дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться в дальний путь; а сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась
дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает,
закричала она громким голосом: «Где же ты мой добрый господин, мой верный друг?
В та поры, не мешкая ни минуточки, пошла она во зеленый сад дожидатися часу урочного, и когда пришли сумерки серые, опустилося за лес солнышко красное, проговорила она: «Покажись мне, мой верный друг!» И показался ей издали зверь лесной, чудо морское: он прошел только поперек дороги и пропал в частых кустах, и не взвидела света молода
дочь купецкая, красавица писаная, всплеснула руками белыми,
закричала источным голосом и упала на дорогу без памяти.
— К ней, к
дочери, к Наташе! —
закричала она и потащила Нелли за собой к дверям.
— Не жаль! —
закричал он, задрожав и побледнев, — не жаль, потому что и меня не жалеют! Не жаль, потому что в моем же доме составляются заговоры против поруганной моей головы, за развратную
дочь, достойную проклятия и всех наказаний!..
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса
кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике отце.
Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
Чепкун
крикнул: «Слушай меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою
дочь пригоню», — и Бакшей тоже
дочь сулит, а больше опять друг друга нечем пересилить.
Исправник толстый-претолстый, и две
дочери у него были замужем, а и тот с зятьями своими тут же заодно пыхтит, как сом, и пятками месит, а гусар-ремонтер, ротмистр богатый и собой молодец, плясун залихватский, всех ярче действует: руки в боки, а каблуками навыверт стучит, перед всеми идет — козырится, взагреб валяет, а с Грушей встренется — головой тряхнет, шапку к ногам ее ронит и
кричит: «Наступи, раздави, раскрасавица!» — и она…
— Доктора, доктора, madame Зудченко!.. Моя старшая
дочь, Людмила, умирает! — продолжала
кричать с крылечка адмиральша.
Красота ее все более и более поражала капитана, так что он воспринял твердое намерение каждый праздник ходить в сказанную церковь, но дьявольски способствовавшее в этом случае ему счастье устроило нечто еще лучшее: в ближайшую среду, когда капитан на плацу перед Красными казармами производил ученье своей роте и,
крикнув звучным голосом: «налево кругом!», сам повернулся в этом же направлении, то ему прямо бросились в глаза стоявшие у окружающей плац веревки мать и
дочь Рыжовы.
— А что тебе мои просьбы и советы? Если
дочь родная не послушала. Я
кричу ей: «Не можешь ты родную мать свою бросить, что ты?» А она: «Удавлюсь», говорит. В Казань уехала, учиться в акушерки хочет. Ну, хорошо… Хорошо… А как же я? А я — вот так… К чему мне прижаться?.. А — к прохожему…
Мне было жалко ее, неловко перед нею и хотелось спросить — где же ее
дочь? А она, выпив водки и горячего чаю, заговорила бойко, грубо, как все женщины этой улицы; но когда я спросил ее о
дочери, сразу отрезвев, она
крикнула...
Если он сочтет дерзостью такое предложение да
крикнет: «Как ты осмелился подумать о моей
дочери?
— О! Не беспокойтесь, сударыня: вашу барышню ничто не скомпрометирует! —
закричал ей вдогонку Бобров и вдруг расхохотался таким странным, горьким смехом, что и мать и
дочь невольно обернулись.
После ссоры с Фомой Маякин вернулся к себе угрюмо-задумчивым. Глазки его блестели сухо, и весь он выпрямился, как туго натянутая струна. Морщины болезненно съежились, лицо как будто стало еще меньше и темней, и когда Любовь увидала его таким — ей показалось, что он серьезно болен. Молчаливый старик нервно метался по комнате, бросая
дочери в ответ на ее вопросы сухие, краткие слова, и, наконец, прямо
крикнул ей...
— Каков стал, а? —
крикнул Маякин
дочери, указывая на жениха.
— Этак, милостивый государь, со своими женами одни мерзавцы поступают! —
крикнула она, не говоря худого слова, на зятя. (Долинский сразу так и оторопел. Он сроду не слыхивал, чтобы женщина так выражалась.) — Ваш долг показать людям, — продолжала матроска, — как вы уважаете вашу жену, а не поворачиваться с нею, как вор на ярмарке. Что, вы стыдитесь моей
дочери, или она вам не пара?
— Вон, к ста тысячам чертей отсюда, гнилые
дочери греха! —
крикнул он на девушек, для которых всегда было страшно и ненавистно его появление.
Такой видный из себя, толстый; как
закричит на меня: «Ты мне не толкуй пустяков, что невеста такая и эдакая! ты скажи напрямик, сколько за ней движимого и недвижимого?» — «Столько-то и столько-то, отец мой!» — «Ты врешь, собачья
дочь!» Да еще, мать моя, вклеил такое словцо, что и неприлично тебе сказать.
— Вот тут зато и вышла целая история. Да, я ужасно жалела, что я взяла туда с собою моих
дочерей. Тут он снял свой зонтик; она
закричала: «ах!», он
закричал: «ах!», он затрясся и задрожал; она упала, а этот ее зверь, этот проклятый гернгутер-то, взял ее в охапку, выбежал с нею на двор и уехал. Каково, я тебя спрашиваю, это перенесть madame Риперт? Согласен ли ты, что ведь это можно назвать происшествием?
— Ущити, воевода, честную отецкую
дочь! —
кричала Охоня. — Твои солдаты безвинно опростоволосили и надругались над моею дивьей красотой… Смертным боем хотели убить.
И все видели, что тень Никиты, который шёл третьим, необычно трепетна и будто тяжелее длинных теней братьев его. Как-то после обильного дождя вода в реке поднялась, и горбун, запнувшись за водоросли или оступясь в яму, скрылся под водою. Все зрители на берегу отрадно захохотали, только Ольгушка Орлова, тринадцатилетняя
дочь пьяницы часовщика,
крикнула жалобно...
Чувствуя себя в опасности пред этим человеком, она пошла наверх к
дочери, но Натальи не оказалось там; взглянув в окно, она увидала
дочь на дворе у ворот, рядом с нею стоял Пётр. Баймакова быстро сбежала по лестнице и, стоя на крыльце,
крикнула...
Как в тот раз, когда он позвал меня к себе после кончины матушки, я опять хотела
закричать ему: «Да ведь я ваша
дочь! я
дочь ваша!» Но, подумала я, ведь он, пожалуй, в этих словах, в этом сердечном вопле услышит одно желание заявить мои права, права на его наследство, на его деньги…
Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж
дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, полиция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все
кричат об этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам, в подвал, доносятся возбужденные голоса, резкие слова.
— Вам известны какие-либо препятствия, —
крикнул на них исправник, — ко введению во владение сих единственных и законных наследниц и
дочерей Мартына Петровича Харлова?
— Предостережение! Готовься, мол, человече! И потому, я, сударыня, вот что имею доложить вам, нимало не медля. Не желая, —
закричал вдруг Харлов, — чтоб та самая смерть меня, раба божия, врасплох застала, положил я так-то в уме своем: разделить мне теперь же, при жизни, имение мое между двумя моими
дочерьми, Анной и Евлампией, как мне господь бог на душу пошлет. — Мартын Петрович остановился, охнул и прибавил: — Нимало не медля.
Татьяна(
кричит). Отец! Неправда! Петр — что же ты? (Является в дверях своей комнаты и, беспомощно протягивая руки, выходит на средину.) Петр, не нужно этого! О боже мой! Терентий Хрисанфович! Скажите им… скажите им… Нил! Поля! Ради бога — уйдите! Уходите! Зачем всё это… (Все бестолково суетятся. Тетерев, скаля зубы, медленно встает со стула. Бессеменов отступает пред
дочерью. Петр подхватывает сестру под руку и растерянно смотрит вокруг.)
Бессеменов(видимо, сам утратив связь своих мыслей, раздражается). Понимай… думай… затем и говорю, чтобы понимала ты! Кто ты? А однако, вот… выходишь замуж!
Дочь же моя… чего торчишь тут? Иди-ка в кухню… делай что-нибудь… Я покараулю… иди! (Поля, с недоумением глядя на него, хочет идти.) Постой! Давеча я…
крикнул на твоего отца…
Татьяна(почти
кричит.) Мне негде отдохнуть! Я навсегда устала… навсегда! Понимаете? На всю жизнь… от вас устала… от всего! (Быстро уходит в сени. Акулина Ивановна делает движение к
дочери, как бы желая остановить ее, но, всплеснув руками, остается на месте, недоумело раскрыв рот.)
Владимир Андреич был счастлив, потому что пристроивал
дочь, обделывал довольно трудное дело и только силою характера преоборал препятствия и утонченностию ума заинтриговывал зятя, Марья Ивановна наслаждалась тем, что Владимир Андреич, занятый хлопотами, не
кричал на нее.